Белый Лебедь. Вместо некролога. О Геннадии Губанове

Довелось однажды от казаха, военного математика, услышать одну легенду.

-Знаешь, спросил он меня, почему народ наш называется так: казахи?

-А потому, продолжал он, что в давние времена на обширные пространства, населенные казахами- кочевниками, от Заилийского Алатау до низовьев Яика, от Иртыша до Арала положили глаз миссионеры самых разных церквей и вознамерились они приблизить к своим странам верой своей кочующий под небом с парящими беркутами смирный народ. Старейшины всех трёх жузов принимали послов, угощали в гостевой юрте баурсаками и кумысом и внимали доводам дальних и недальних гостей. Когда пришёл черёд дать ответ, сообщили каждому представителю следующее: «Да, гость. Хороша вера твоей церкви. И красива. Но есть в ней и такое, что ущемляет наш свободный народ. Пусть наш народ, кочующий по степям, останется без вашей религии, но с душой чистого лебедя (Каз Ак, белый лебедь, прим.автора). В ней не должно быть того, что теснит её и причиняет страдания.»

Моё мнение очень личное, но более чем уверен - каждый, кто хоть сколько-то знал Геннадия Павловича Губанова, кто имел общие дела с ним на ниве искусства и в жизни обычной поддержат меня в том, что Геннадий Павлович жил искусством. И не просто жил, а был растворён в нём.

Геннадий Губанов и был тем самым лебедем, с чистым и благородным сердцем. И в творчестве, и в дискуссиях о нём он не прибегал к одному и тому же инструментарию ремесленника, успешно освоившего технику творчества или утвердившемуся в каких-то определённых знаниях. В его делах и лексике никогда не было того, что утверждало бы позицию какого-то определённого стиля и какой-то одной, исключительной оценки на искусство. Его оценки всегда были многомерны и всеобъемлющи, и в этом была какая-то первозданная правота.

Удивляло в нашем друге многое. Как мог он так долго и так много отдавать себя другим!? Он мог неделями пропадать в своей мастерской на Песочной набережной, забывая про всякий, даже маломальский уют. Известно, что тщеславие автора-живописца заставляет искать место своему творчеству в тех или иных проектах. Геннадий Павлович, сам организатор бесчисленных выставок, с лёгкостью мог не просто участвовать, а затевать проекты без своих работ, если ему вдруг могло показаться, что это не очень уместно или как-то расходится с его или чужой оценкой. Удивляло его сверхширокое зрение на изобразительное искусство. Он с величайшим убеждением доказывал необходимость присутствия на выставках самых разных по стилю и духу произведений. Он видел искусство целиком и в отдельных произведениях и, казалось, в его выводах не было логики. Он мог отстаивать достоинства «Чёрного квадрата» К.Малевича, супрематизма и всех прочих явлений в искусстве. С такой же лёгкостью и с юношеской увлечённостью мог говорить о важности колорита в живописном произведении. Он мог подолгу восторгаться достоинствами картин своих друзей, в то время как в его собственной мастерской были работы куда серьёзнее и разнообразнее. О своих же работах он всегда говорил очень мало и никогда не только не выпячивал своего творчества, но и, как мне казалось, даже немного стеснялся его.

Геннадий Губанов не мог быть вне художественного поля. Его интересовали все аспекты искусства и обсуждать его он мог едва ли не бесконечно долго.

Своё собственное творчество он определял как продолжение традиций В.Э. Борисова-Мусатова и причислял себя к представителям саратовской школы живописи. Он часто обращался к теме творчества и сюжетам картин знаменитого мастера, к Волге и особенно к крохотному Хвалынску, с которым его связывали творческие отношения и друзья.

При всей своей необыкновенной мягкости и невероятной душевности он был весьма полемичен. Когда я, услышав странный, как мне думалось, вывод товарища, срывался для диспута и готов был доказывать, что первый чёрный квадрат был написан задолго до Малевича, и даже не в России, и что для выделения местной саратовской живописи в отдельную живописную школу недостаёт ни стилистических, ни иных признаков, Геннадий Павлович своей неповторимой улыбкой и мягкой речью обезоруживал меня и мне становилось как-то не по себе. Он любил искусство целиком, а не так, как мы, организаторы и искусствоведы или тем паче- живописцы или графики.

Одни искали своё место в искусстве и тихо или не очень, но всегда явно или нет требовали признания. Другие, как и я, только обслуживали его. А он любил искусство глазами и душой ребёнка, открывающего для себя новый, волшебный мир. В этой любви и непосредственности ощущения не было даже намёка на фальшь. И здесь мне невольно хочется сравнить художника Геннадия Губанова со многими именитыми и не очень мастерами, с апломбом и знанием дела приводящими заимствованные «аргументы» творчества. Наш друг не был таким. В его оценках всегда был взгляд ребёнка, которого очень трудно обмануть. Он никогда не пользовался «безукоризненной» чужой оценкой как доводом, а всегда опирался на свою собственную, избегая заумных фраз и определений в качестве весомого доказательства.

Свои звания, степени и титулы - а их у него хватало- он стыдливо опускал, когда доводилось представляться самому какому-либо новому гостю. Все эти должности и звания он считал каким-то шутливым недоразумением и уж совсем не стремился к ним. Представлялось, что пресловутое эго художника наконец нашло в нашем друге своё исключение.

Он был бескорыстен и практически всегда - а ведь речь не о каком-то периоде жизни, а о десятилетиях- все его силы и время уходили на других. Многие, зная его необыкновенную отзывчивость и мягкость, нещадно эксплуатировали эти его качества. А сам он оставался только с тем, чем и был всегда- с любовью к искусству и только. Он явно недодавал себя близким и самому себе, но не мог отказать кому-либо, если это относилось к какого-либо рода художественному проекту или просто просьбе.

Вспоминаю, как однажды, в жуткий мороз работы первой выставки Товарищества нужно было отправить из Выборга в Москву в Центральный дом журналиста. Почти все участники сослались на занятость и только Геннадий Павлович и Юрий Белозерский согласились в невероятный холод сопровождать наспех упакованную выставку на автобусе. Как всегда, при переездах я очень волновался и пытался звонить нашим сопровождающим. И только на четвёртый вызов трубку взял Геннадий Павлович. «Извините, Валерий Николаевич! Не могли ответить сразу. Трудно дотянуться то телефона. Дело в том, что мы лежим под картинами. Вполне удобно. Едем. Машина больше не мёрзнет».

Сейчас всё это и многое другое вспоминается очень трогательно и как что-то очень важное в нашей истории. А ведь таких примеров много, и не только из моих отношений с ним.

Когда не по возрасту или иным причинам я присваивал право отчитать его и брал трубку телефона с намерением сказать что-то с «зазубринами», то неизменно первые же, сказанные моим собеседником с детской серьёзностью и непосредственностью слова «Да-да! Я слушаю Вас!» полностью обезоруживали меня и чаще всего приходилось уступать самому себе. Сознавая при этом, что и Геннадий Павлович может быть прав.

На самой первой выставке Товарищества, в гранитном Выборге один юный посетитель отметил всего лишь одну работу из экспозиции. Это была, как мне тогда казалось, очень простая по исполнению, даже наивная, картина «Мальчик у сосны» Г.П.Губанова. Наверное, этот выбор зрителя должен сказать нам: правда оказалась в том, что в этом случае юность жизни и юность творчества нашли друг друга.

Геннадий Павлович часто вспоминал Волгу и маленький Хвалынск, что сбивало меня иногда с толку. Ведь что такое Хвалынск и что такое Петербург с его богатейшей культурой!? Но у Геннадия Павловича были волжские просторы души и волжская сила. И тонкий лиризм во всём, не только в творчестве, примеры которого наш товарищ находил в произведениях В.Э.Борисова-Мусатова. Но если у последнего одухотворённые и хрупкие герои жили в уже существующем прекрасном, в сочинённом пейзаже у водоёма с красивыми и благородными птицами, то художник и человек Геннадий Губанов какой-то особой причиной создавал вокруг себя мир, к берегам которого прибивались и прекрасные люди, и добрые бескорыстные дела.

Белым Лебедем Геннадий Губанов вплыл в петербургское искусство, Белым Лебедем покинул его…

Когда приходится видеть немодные ныне бумажные книги с вырванными страницами, становится неуютно и очень жаль. А в фолианте петербургского искусства вырвана целая глава. И написать такую же главу больше некому…

Валерий Выборжанин, товарищ и соратник